Неточные совпадения
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в
том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней
того,
Я и
во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин
ходил по улице, заглядывая
во все щели, — нет никого! Это до
того его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не по
тому изяществу и скромной грации, которые видны были
во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она
прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Кроме
того,
во время родов жены с ним случилось необыкновенное для него событие. Он, неверующий, стал молиться и в
ту минуту, как молился, верил. Но
прошла эта минута, и он не мог дать этому тогдашнему настроению никакого места в своей жизни.
Чувство ревности, которое мучало его
во время неизвестности,
прошло в
ту минуту, когда ему с болью был выдернут зуб словами жены.
Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало
во мне счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не был принужден на обратном пути
пройти пятнадцать верст,
то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.
Прошло с
тех пор много времени: я проникла
во все тайны души твоей… и убедилась, что
то была надежда напрасная.
Так бывает на лицах чиновников
во время осмотра приехавшим начальником вверенных управлению их мест: после
того как уже первый страх
прошел, они увидели, что многое ему нравится, и он сам изволил наконец пошутить,
то есть произнести с приятною усмешкой несколько слов.
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший
во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора,
то он ни в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им
пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
Сам же он
во всю жизнь свою не
ходил по другой улице, кроме
той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был в театре.
Во время покосов не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под ними рядами высокой травы; он глядел вместо
того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой
ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в
то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу.
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между
темПрикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
А может быть и
то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Какие б чувства ни таились
Тогда
во мне — теперь их нет:
Они
прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В
ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
В самом деле,
пройдя всю подворотню и уже выходя
во двор,
тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему.
«Иисус же, опять скорбя внутренно,
проходит ко гробу.
То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит: ибо четыре дни, как он
во гробе».
Мало
того, даже, как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время, как он
проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот
во двор, он мигом проскользнул направо.
Во все время этой сцены Андрей Семенович
то стоял у окна,
то ходил по комнате, не желая прерывать разговорa; когда же Соня ушла, он вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку.
— Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и
во сне не проси. Коли ты уж решился ехать,
то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума
сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты,
прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и
ту же мысль, одно и
то же слово, — меткое словцо, которое всегда,
во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока
прошло ощущение ожога
во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей
то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Через полчаса он сидел
во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на стекло,
проходя в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
С
той поры
прошло двадцать лет, и за это время он прожил удивительно разнообразную жизнь, принимал участие в смешной авантюре казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию, работал где-то
во Франции бойцом на бойнях, наконец был миссионером в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
Самгин
прошел мимо его молча. Он шагал, как
во сне, почти без сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет
того, что видел, а жить с этим в памяти — невозможно. Невозможно.
— Хромой
ходит, — тихо сказал Лютов и, вскочив со стула, осторожно спустился с террасы
во тьму.
Анфиса. Еще бы после этого да я не поехала! Это даже было бы неучтиво с моей стороны. (Читает.) «Впрочем, может быть, вам ваша жизнь нравится и вся ваша любовь заключается в
том, чтобы писать письма и заставлять обожателей
во всякую погоду
ходить по пятнадцати раз мимо ваших окон? В таком случае извините, что я предложил вам бежать со мной…»
— Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день
прошел, что ночь пришла, и
во сне погрузишь скучный вопрос о
том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
— За
то, что вы выдумали мучения. Я не выдумывала их, они случились, и я наслаждаюсь
тем, что уж
прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее. Вы — злой! за это я вас и упрекала. Потом… в письме вашем играют мысль, чувство… вы жили эту ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтоб вы жили, ваш друг и я, — это во-вторых; наконец, в-третьих…
— Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от
того, что двенадцать лет
во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей,
прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
Леонтий, разумеется, и не думал
ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах,
то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было не
во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
Между
тем я все-таки продолжал к нему
ходить; впрочем, как бы я и мог не
ходить, затянувшись
во все это.
Татьяна Павловна хлопотала около меня весь
тот день и покупала мне много вещей; я же все
ходил по всем пустым комнатам и смотрел на себя
во все зеркала.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю,
то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о
том, как бы его засадить, — или
сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
Мы не лгали: нам в самом деле любопытно было видеть губернатора,
тем более что мы месяц не
сходили с фрегата и
во всяком случае видели в этом развлечение.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью.
То в поле чужих мужиков встретит да спросит,
то напишет кто-нибудь из города, а не
то так, видно,
во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком
ходил.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как
во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то, что она была породиста и
во всем, от одежды до манеры говорить,
ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
У него в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам,
то он без церемонии идет в этот дом и,
проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет
во все двери палкой и говорит...
Она, наконец, описала с чрезвычайною ясностью, которая так часто, хотя и мгновенно, мелькает даже в минуты такого напряженного состояния, как Иван Федорович почти
сходил с ума
во все эти два месяца на
том, чтобы спасти «изверга и убийцу», своего брата.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось
сойти вниз, отпереть дверь,
пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме
той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете.
Так вот нет же, никто
того не видит и не знает
во всей вселенной, а как
сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет
тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все?
Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он, конечно, нашел
тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа был в кармане у Федора Павловича. Все окна
во всех комнатах были тоже заперты; ниоткуда, стало быть, не могла
пройти Грушенька и ниоткуда не могла выскочить.
Видишь, сударь, когда Сын Божий на кресте был распят и помер,
то сошел он со креста прямо
во ад и освободил всех грешников, которые мучились.
Вот достигли эшафота: «Умри, брат наш, — кричат Ришару, — умри
во Господе, ибо и на тебя
сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за
то, что и на него
сошла благодать.
Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и, помня, что еще месяца не
прошло, как он в одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича,
во время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов с лишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по
тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
Вот его за это и присудили…
то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это только легенда… присудили, видишь, его, чтобы
прошел во мраке квадриллион километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадриллион,
то тогда ему отворят райские двери и все простят…
— Брат Иван об Митином деле со мной не говорит, — проговорил он медленно, — да и вообще со мною он
во все эти два месяца очень мало говорил, а когда я приходил к нему,
то всегда бывал недоволен, что я пришел, так что я три недели к нему уже не
хожу. Гм… Если он был неделю назад,
то… за эту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена…
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов
во что бы
то ни стало: без вьючных животных мы не могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей по направлению к заливу Пластун, где в прошлом году у Дерсу произошла встреча с хунхузами. Один раз я
ходил на реку Кулему и один раз на север по побережью моря.
Эта осторожность красной нитью
проходила во всех их действиях, даже в
тех случаях, когда мы находились очень далеко от жилья и трудно было рассчитывать на встречу с человеком.
Надо было
во что бы
то ни стало
пройти «щеки», иначе, если станет прибывать вода в реке, мы будем вынуждены совершить большой обход через скалистые сопки Онку и Джугдыни, что по-удэгейски значит «Чертово жилище».
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и
та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по
тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела
во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди
ходи?» — и тотчас снова погрузился в сон.